Читать книгу - "Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова"

10.1. Экзотическая Россия

Прежде всего и раньше всего с Россией связывается образ экзотической страны, о которой мало что известно. В этом смысле названия регионов России нередко встречаются как метафора отдаленности. Например, делегат Конгресса от Нью-Йорка Дж. Дуэйн жаловался, что он так же далек от дел своего штата, как если бы жил в Сибири[983]. Юрист С. Доунер в 1768 г. заявлял: «Я предпочел бы вести свободную жизнь на Новой Земле, в Гренландии или самых морозных областях мира, даже там, где не знают использования огня, чем жить здесь под тиранической властью»[984]. Власти Пенсильвании, пытаясь объяснить семейству Пеннов всю нелепость его претензий на конфискованные в ходе революции земли, также прибегали к образу России. С их точки зрения, Пенны имели не больше отношения к штату Пенсильвания, чем российские подданные[985].

С отдаленностью, чуждостью естественным образом ассоциировался экзотизм. Недаром Петр I считал укорачивание кафтанов и бритье бород непременной частью политики европеизации. Через полвека юного Дж.К. Адамса в Петербурге поражали именно длинные кафтаны и бороды мужиков. Не менее странными казались для американца русские печи вместо привычных каминов[986]. Писатель Х.Г. Брекенридж в России не бывал никогда, но в своем романе «Современное рыцарство» воспроизводил тот же стереотип страны, где все чужое и непонятное. Услышав некую тарабарскую речь, персонаж романа убежден: на таком наречии говорят в Морее, да немного в Петербурге и Константинополе[987]. Еще более выразительны темы экзотизма в записках Дж. Ледьярда, странствовавшего по Якутии. Кроме экстремально низких температур («Вся природа стонет под гнетом суровой зимы»), коннектикутский путешественник замечал и ряд этнографических подробностей. Так, протестанта особо поразили иконы в русских избах, напомнившие ему «разновидность домашних божков». Он не преминул также описать собачьи упряжки, русские бани и даже зимние оконные рамы. Одежда русских показалась ему «азиатской»[988].

Умозрительный образ имел и вполне практические импликации. Вопрос о торговых отношениях с Россией постоянно спотыкался о проблему отдаленности.

Если говорить о материальных объектах, которые ассоциировались у американцев с Россией, то они определялись особенностями российской экономики XVIII в. В это время экспорт империи состоял прежде всего из сырья и полуфабрикатов. От 20 до 40% экспорта приходилось на лен, пеньку и паклю[989]. Неудивительно, что и у американцев возникали соответствующие ассоциации. Примерно так рассуждал о русских товарах Ф. Дейна. Для него это были прежде всего пенька, парусина, льняные ткани[990]. В других американских источниках упоминаются сибирские меха, русская пенька, также особая высококачественная белая парусина с экзотическим названием Russian duck (от голл. doek – холст). Покинув Петербург, раздосадованный отказом Екатерины принять его, Дэйна вынашивал курьезный план «мести»: «Стоит нам начать усиленно разводить коноплю, – а территория вдоль р. Огайо исключительно для этого подходит, – мы подорвем основу торговли этой империи и дадим ее в-ву повод пожалеть на досуге о той позиции, которую она избрала по отношению к Соединенным Штатам»[991].

10.2. Европейская держава

Если говорить о геополитике, Россия безусловно воспринималась как великая держава в ряду других великих держав Европы, часть того, что в следующем столетии получило название «европейский концерт». С. Дин, агент США во Франции, развивал захватывающий дух геополитический проект: «Легко предвидеть, что Великобритания, Америка и Россия вместе будут господствовать не только над Европой, но и над всем объединенным миром. Россия, подобно Америке, государство новое, развивающееся с изумительной быстротой. И та, и другая испытывают все большую потребность в британских изделиях, и обе едва ли не с одинаковой быстротой увеличивают поставки сырья; когда же они будут прочно привязаны к Великобритании, богатства этого королевства, равно как и его сила, станут беспримерными в анналах Европы, а возможно, и мира. Подобно колоссу, одной ногой опирающемуся на Россию и Восток, а другой – на Америку, она оседлает, как сказано у Шекспира, ваш тщедушный европейский мир, и державы, которые ныне выглядят важными и большими, будут пресмыкаться у ее ног на пороге бесславной могилы»[992]. Интересно, что здесь Россия не просто упомянута в качестве возможной сверхдержавы, но также предстает молодым, динамичным государством. Такое восприятие, в целом, не характерно. Прописная истина эпохи Просвещения гласила, что деспотические режимы не способны к быстрому развитию.

10.3. «Никого, кроме князей и рабов»

А русское самодержавие, конечно же, считалось архетипичным деспотическим режимом. Еще до начала Войны за независимость молодой патриот А. Гамильтон рассуждал о праве на восстание. С его точки зрения, право создать новое правительство, в соответствии с принципами гражданской свободы, было естественным и неотъемлемым. Им обладали даже жители традиционно деспотических государств: Турции, России, Франции, Испании[993].

Интересны сведения, которые сообщал из России Дж.К. Адамс. Он искренне восхищался имперской архитектурой Санкт-Петербурга и находил русскую столицу прекраснее Парижа. Но в то же время он ужасался институту крепостного права. Здесь следует оговорить, что Дж.К. Адамс, уроженец Массачусетса, проведший большую часть детства во Франции, до прибытия в Россию не сталкивался или почти не сталкивался с подневольным трудом. Он также не преминул отметить высокий уровень преступности в Петербурге и низкий уровень образования[994]. Американец рассуждал: «Здесь нет никого, кроме князей и рабов. Рабы не могут посылать своих детей в учение, а аристократия, если хочет учить своих, отправляет их в чужие страны. Во всем городе не найти ни единой школы»[995]. А ведь речь шла о Санкт-Петербурге! Наблюдения Дж.К. Адамса не вполне справедливы. Как известно, первые светские школы в Российской империи открылись еще при Петре I. Екатерина II, со своей стороны, постаралась расширить систему образования, открыв в губернских городах всесословные училища. С 1764 г. действовал знаменитый Смольный институт. Но юный американец, похоже, пал жертвой стереотипа: деспотизм и невежество были неразрывно связаны в просвещенческом сознании.

Политический строй Российской империи в глазах Дж.К. Адамса выглядел так: «Такая форма неблагоприятна ни для государя, ни для дворянства, ни для народа. Ибо, во-первых, государю постоянно угрожают перевороты, которых было уже четыре в этом столетии… Во-вторых, поскольку все дворяне всецело зависят от государя, они постоянно находятся под угрозой, что их имущество будет конфисковано, а сами они сосланы в Сибирь. Это – обычная судьба фаворитов… И в-третьих, что касается народа, то никто, я полагаю, не посмеет утверждать, что народ может быть доволен, находясь в состоянии личного рабства. Некоторые крепостные очень богаты, но не